Освобожденный энергодарец Панов рассказал о российском плене и обмене 7 сентября

ФСБ России в августе 2016 года объявила о задержании в аннексированном Крыму группы «украинских диверсантов». Российские спецслужбы заявили тогда, что задержанные Андрей Захтей и Евгений Панов были членами «группы диверсантов», которая якобы планировала совершить теракты на объектах туристической и социальной инфраструктуры полуострова. Подконтрольный Кремлю Верховный суд Крыма 13 июля 2018 года приговорил украинца Евгения Панова к восьми годам колонии строгого режима. Он отказался от сделки со следствием.​

Сейчас Евгений находится в Киеве, в больнице «Феофания». Он шутит, улыбается, вспоминает «тюремные истории», уверяет, что абсолютно здоров, и хочет поскорее прогуляться по Киеву.

Журналисты издания Крым.Реалии взяли интервью у энергодарца, в котором он рассказал о своем пребывании в СИЗО и тюрьмах Крыма и России, об освобождении и своих планах на будущее.

Nikopolnews публикует интервью «без купюр».

–​ Вас привезли в московское СИЗО «Лефортово» 16 августа 2019 года. Как вам объяснили этапирование?

– В «Лефортово» я был дважды. Со слов сотрудника, который меня встречал, сказал, это удивительный факт, потому что два раза почти никто сюда не приезжает. В первый раз меня привезли туда в начале октября 2016-го и увезли в феврале 2017-го. Поэтому это СИЗО было для меня, как дом родной. А второй раз привезли, когда я был в колонии. Просто вызвали в штаб, это часто происходило, со мной постоянно общались то сотрудники, то прокуроры. Для меня это был обычный факт. Когда я пришел в штаб, увидел, что стоит моя сумка, которую забирают, когда ты приезжаешь в колонию. Одна сумка с разрешенными вещами остается с тобой, а вторая сумка с запрещенными вещами – сдается на склад. Увидев эту сумку, я понимаю, что уезжаю, куда – я не знал. Они мне сказали, что едем в аэропорт. Когда меня встретил автозак с конвоем в Москве, я спросил: «Куда едем? В «Лефортово»?» Они говорят: «Да». Приехал, сотрудники там были многие знакомые с прошлого раза, узнали, говорят: «Где-то видели». Я отвечаю, что был у вас тут. Очень удивились – это второй или третий случай, чтобы возвращались второй раз.

–​ Вы говорите, что есть сумка с разрешенными вещами и сумка с запрещенными. Список разрешенных вещей понятен, а запрещенные вещи – это что?

– Это все гражданские вещи, те, которые можно носить на свободе, они там запрещенные. Я когда приехал, мне выдали сразу робу, единственное, что свое можно было – носки, трусы, средства гигиены, которые не содержат спирта. Я с этого тоже смеялся – находили содержание спирта в кремах после бритья. Говорю: «Есть его что ли, тот крем, или что с ним делать, чтобы нормально «повело»?» Но все равно забрали. Можно зубную щетку, мыло, нижнее белье, футболки темного цвета. А штаны, куртки, обувь, в которых ходишь на свободе, – это нельзя. Это сдавалось на отдельный склад, и ты мог это получить либо при освобождении, либо при этапировании в другой лагерь, и то не факт. Вообще, мне предлагали их выбросить. Говорят: «Сколько у тебя еще срока, сколько тебе еще сидеть, это долго, ты представляешь, что с этими вещами будет? Давай, мол, их выбросим». Я говорю: «Да нет, пускай стоят. Они мне душу будут греть».

–​ Адвокаты и арестанты между собой называют московское СИЗО «Лефортово»​ тюрьмой ФСБ. Как с вами там обращались во время первого этапирования в Москву?

– Помню, пришла пара оперативных сотрудников, говорят: «Евгений Александрович, мы уже все знаем, но отпустить вас не можем. Потому что вы же понимаете, где находитесь. А отсюда просто так никто не выходит». Меня уговаривали подписать досудебное соглашение, сотрудничество, меньше будет срока. Я говорю, что сколько будет – весь мой.

–​ С кем вы сидели в «Лефортово» первый раз? Ведь второй раз, перед обменом, вы находились в одиночной камере, верно?

– Да, верно. А первый раз… Там такая система, что постоянно пересаживают, чтобы с одним человеком долго не сидел. Первый раз с каким-то, кажется, военным, за измену что ли, он такой – сам себе на уме был, мы с ним практически не общались. Месяца полтора мы просидели, за это время обменялись максимум сотней слов, типа «доброе утро». Потом сидел со всякими авторитетными людьми в тюремном мире, потом сидел с Анзором Губашевым, который проходил по делу об убийстве Бориса Немцова. Не знаю сути, но то, что я видел – конкретно он совсем ни при чем, но тем не менее срок навалили – мама не горюй.

–​ Говорят, что в «Лефортово» большая и очень хорошая библиотека. Это правда?

– В библиотеке, правда, большой выбор, там все более-менее цивилизовано, как написано у них в законе, так и есть. Один раз в десять дней приходит библиотекарь, и ты на эти десять дней можешь брать максимум две книги. Приносят каталог, около 10 тысяч книг в нем. Я лично прочитал книгу Михаила Ходорковского про тюрьму и книгу нашего экс-президента Леонида Кучмы.

–​ Теперь о Симферопольском СИЗО. С кем из политзаключенных вы познакомились, пока находились там?

– Я познакомился непосредственно с Владимиром Михайловичем Дудкой, с Алексеем Бессарабовым, с Димой Штыбликовым, также очень много крымских татар. Самый первый человек вообще в СИЗО – это Эмир-Усеин Куку. Это самый первый человек, который подошел ко мне, поддержал, пожал руку. Сказал, что уже о тебе знают там, дома, нанимают адвокатов. Я этому человеку очень благодарен. Хотелось бы его тоже увидеть и обнять. Да и вообще, среди крымских татар друзей много появилось, хотя мы и виделись короткие промежутки времени. Поддержка от них была мощная. Мы вместе ездили на следственные действия. Все это вспоминаю, внутри неспокойно становится, потому что я здесь, а они там.

–​ Некоторое время в Симферопольском СИЗО вы сидели в одной камере с Кабиром Мохаммадом, он попал в следственный изолятор, потому что его перепутали с его полным тезкой. Помните, как с ним познакомились?

– Когда меня этапировали обратно из «Лефортово» в Симферополь, привезли в СИЗО. Без всяких объяснений и меня, и Захтея закрывают в карцер. Сидим там около пяти суток, потом ночью приходят, переводят и поднимают в санчасть. Меня завели, закрыли – и все. Все убито, грязно, заняться нечем было, порядки навел. Я просидел там около недели один, заводят Кабира. Смотрю – заходит наш человек, в смысле зэк, неславянской наружности. Знакомимся и я узнаю, что он афганец, гражданин Украины. Потом узнал весь бред, что человек в тюрьме даже без заведения уголовного дела, в нарушение всех законов – раззнакомились. Около пяти месяцев мы с ним просидели вместе, потом к нам еще третьего подселили. Есть такой Владимир Волков, начальник Керченского порта. Прошло время, без объяснения причин пришли и перевели в другую камеру. Мама приезжала на свидание, я у нее интересовался, как там Кабир, потому что человек хороший, за него душа болела. Она мне сказала, что его отпустили под подписку, тогда уже легче стало. Человек реально болен, ему надо лечиться, а его держали в этих скотских условиях. Он уже тоже на свободе, виделись с ним на днях.

–​ Это правда, что вас в тюрьме называли «дед»?

– В том мире, как правило, прозвище прилипает по тому делу, по которому попал сюда. Поэтому меня называли чаще «диверсант» или «дивер». А «дедом» меня начали называть в основном выходцы из Средней Азии – таджики, узбеки. Они меня называли или «дед Панов», или «дядя Евгений». Это как-то считалось типа уважительным обращением. Они не обращаются, как у нас принято – просто имя. Я как бы и не против был. «Дед Панов» так «дед Панов».

–​ Можете рассказать тюремные истории, которые случались с вами и особенно запомнились?

– Когда я заехал в Симферопольское СИЗО, это было тяжело, с собой вообще ничего не было. У многих в камерах телевизоры были, потом, когда встречались на следственных действиях, мне рассказывали, что я телезвезда: полковник-не полковник, и что я на заседаниях Генерального штаба Украины был – полный бред, в общем. Нормальные пацаны, которые сидели в СИЗО, собрали мне коробку, чай, покурить, трезубец нарисовали. Я первый раз в «Лефортово» приехал с пакетиком-маечкой, в котором лежали трусы, носки, паста, щетка. У меня было три сигареты и две спички. Пришлось десять дней не курить, потому что не было. Потом пришли из ОНК (российская Общественная наблюдательная комиссия – КР) и Зоя Светова (российская правозащитница – КР) мне передала передачу: сигареты, сладости, спички, покушать. Жизнь налаживалась.

–​ Какое судебное заседание вам запомнилось больше всего?

– Продление меры пресечения в Москве. Все суды у меня были закрытыми, куда не допускали иногда даже маму. А тут с началом процесса запустили российских журналистов, и вдруг я вижу Рому Цымбалюка (корреспондент агентства УНИАН в Москве – КР). Очень хочется увидеть этого человека. Я очень был удивлен: откуда они здесь? Свой человек. Как глоток свежего воздуха. Тридцать-сорок журналистов было, все российские каналы, которые могут быть. Их запустили, куча вспышек, щелканье фотоаппаратов, потом всех выгнали и начался процесс. Потом на оглашение их снова всех запустили. Я на суде спросил: «А почему все остальные суды закрытые? Сделайте открытый суд, пусть люди придут, посмеются». Например, какая-то женщина, свидетель со стороны обвинения, заходит, у нее спрашивают: «Вы видели этого человека? Знаете его?» Она: «Да, конечно». Задают вопрос, мол, кто это? Она: «Диверсант». Дальше допрашивают, говорят: «А где вы его видели? Откуда знаете, что он диверсант?» И тут она выдает: «Да где-где, по телевизору видела». Это свидетель со стороны обвинения. Там их много было таких подобных.

–​ Судья как-то на это отреагировал?

– А как ему отреагировать? Когда у меня уголовное дело подходило уже к рассмотрению по сути, я сказал: «Вы мне, пожалуйста, тут крымских судей не надо, потому что они сами под уголовным делом как изменники. Я буду срывать все заседания тех предателей, которые еще и судить будут. Привезите мне хотя бы российского судью». В результате привезли судью из Калининграда (Андрей Палий –​КР). В принципе, адекватным человеком оказался, все понимал, но у него другого выбора не было. Он мне срок дал удивительный. Потому что восемь лет – это было гораздо меньше того срока, который просили. Обещали пятнадцать, потом прокурор (Эсвет Фурмамбетов – КР) запросил десять с половиной. Андрей Захтей, который пошел на соглашение (со следствием – КР), получил шесть с половиной лет. Я его как бы понимаю, мне лично он ничего плохого не сделал, против меня не свидетельствовал. А я [получил] восемь [лет]. Но в Верховном суде Крыма апелляции по моему делу рассматривала коллегия судей. И вот они были из Крыма. Один раз попало заседание на 24 августа, выходят, точнее выкатываются эти женщины с серьезным видом. Я, конечно же, их поздравил с Днем Независимости Украины, сказал, что Украина помнит, у нас тюрем много, и вы все успеете в них посидеть. Они с кислыми лицами уткнулись в столы, что-то пробормотали и ушли.

–​ В какой момент вы поняли, что вас готовят к обмену?

– Как только привезли в «Лефортово», подошел сотрудник и говорит: «Хочу вам сообщить радостную для вас новость». Я спрашиваю: «Какую?» Он говорит: «Ну, вы же смотрите новости?» Я отвечаю: «Не знаю, новостей давно не видел». Как выбрали Владимира Александровича (Зеленского – КР) президентом, Украина почти исчезла из российских новостей. Он говорит: «Так вот, ваш Владимир созвонился с нашим Владимиром, и они уже обо всем договорились». Тогда я уже понял.

–​ Знали, что, помимо вас, в самолете окажутся еще 34 гражданина Украины?

– То, что я буду не один, – это естественно. Я не считаю себя особо ценным человеком, чтобы из-за меня одного все происходило. Когда сидел в «Лефортово», там есть радио «Маяк». По новостям передавали, что якобы по обмену удерживаемыми лицами переговоры практически завершены и что обмен будет масштабным. Я, честно говоря, ожидал человек сто. А получилось вот так.

Мама, брат и невестка Евгения Панова в аэропорту Киева 7 сентября ожидают самолет 

–​ По вашему мнению, возможна ли следующая волна обмена и когда это может произойти?

– Конечно, возможна. Главное – чтобы шло в правильном направлении. И мы, которые вернулись, должны приложить свои усилия. Совесть, честно говоря, мучает. Потому что я здесь, а они еще там остались. Это и Владимир Михайлович Дудка, Леха Бессарабов, это тоже якобы крымские диверсанты, Дмитрий Штыбликов, Андрей Захтей, который якобы мой подельник. Я назвал людей, непосредственно с которыми общался. Еще Валентин Выговский. Отец его пришел в гости, а мне в глаза ему стыдно смотреть.

–​ На видео, записанном сотрудниками ФСБ, где вы якобы признаетесь в планируемой «диверсии», у вас на лице видны следы побоев. Во время судебных заседаний вы неоднократно заявляли, что те показания были даны под пытками, и почти сразу от них отказались. Как происходила запись этого видео?

– О пытках, я думаю, уже все сказано и описано другими людьми. Я не хочу это повторять, вспоминать, добавлять. Пытки были. Точка. Подробности сообщать особого желания нет. Показания надуманные, на мою настоящую историю были наложены непонятные факты. Им же нужен треш. Их же не интересует правда. Поэтому дописывают. А то, что было видео, – это на бумажке было написано, которая просто читалась. Они говорят: на, прочитай, потом расскажешь. Прочитал, ничего не запомнил. Начинаю повторять и тут: не то сказал, не то запомнил. В итоге пришлось написать и прочитать. Где-то, может быть, я не самый сильный человек, но резервы организма заканчиваются в определенный момент.

–​ На этом видео явно видно, что вы избиты, на лице ссадина. Как считаете, это была оплошность со стороны российских силовиков или акт запугивания?

– Нет, это была оплошность. Если бы это не было оплошностью, то меня на этом видео бы не переодевали. С меня сорвали мою одежду, которая была на мне, потому что на ней остались определенные следы пыток. Переодели в чистую и начали снимать.

–​ До того как вы попали в СИЗО, а позже – в колонию, вы занимались волонтерской деятельностью в АТО. В какой момент решили начать помогать украинским военным?

– Момент был один – когда был Майдан в Украине в 2013-2014 годах. Сначала, по сути, просто охраняли свой город, Энергодар, потому что мы недалеко от войны, которая идет сейчас в Украине. У нас на 9-е мая 2014 года город готовили к сдаче, пропали украинские флаги с милиции, мэрии, прокуратуры. Только на СБУ остался. Тем не менее, когда мы интересовались, где, отвечали: у нас нет флагов. Пришлось нам пойти купить, принести, чтобы повесили. Проводили свои мероприятия, блокпост стоял, проверяли машины. Потом мы поняли, что надо идти туда (на линию фронта –​ КР). Возили закатку, теплые вещи, еду. Год были там. А когда вернулся, все равно тянуло туда: то арбузов полный «спринтер» закупили, то еще что-то. Помню момент, когда к военкомату бабушка пришла и 50 гривен дает. Ситуация такая, что зарыдать готов. Как взять у бабушки? И как можно не взять у бабушки? Бабушка, которая живет на пенсию, но она хотела быть с нами. И своими 50 гривнами она отметила, что, скажем так, она в команде.

–​ Где вы планируете жить после выписки из «Феофании»?

– По-любому я поеду в Энергодар, туда, где я жил, а дальше время покажет. Ровно сидеть уже не получится, потому что очень переживаю за тех, кто там остался. Перед ними чувствую себя виноватым. Я здесь, в таком комфорте, а они в другом «комфорте». Не знаю, что еще делать, но надо делать. Надо «отремонтировать» мозги, чтобы нормально адаптироваться к такой жизни, а потом, я думаю, будем разговаривать, советоваться. Хочу быть максимально полезным. А там время покажет.

–​ Как вы отреагировали, когда узнали, что после вашего задержания в Крым приехала ваша мама Вера Котелянец?

– Изначально, конечно, никто ничего не знал. Я же не отчитывался перед мамой, куда я поехал и что там делал – меньше знаешь, крепче спишь. Я через адвокатов вообще передавал категорический запрет сюда ехать. И маме, и жене, и брату. Но мама как мама. Как ей запретишь? Она же все равно ехала. Очень переживал, чтобы приехала, не меньше – чтобы уехала. Спасибо ей, конечно, огромное. Это очень большая и моральная, и материальная поддержка была. Она первая подбежала, когда я вышел из самолета. Мама растолкала всех, даже президента, мне неудобно, конечно, но так случилось. Мамы ведь у нас – самое важное в жизни. Президент, конечно, со всем уважением и благодарностью, но мама важнее.

17 февраля 2019 года Nikopolnews публиковал эксклюзивное интервью с Верой Котелянец, в котором она рассказывала о своих мытарствах и попытках спасти сына.